5 декабря 1961 года.
…Следователь: Беседовать нам предстоит много, поэтому хотел бы вас спросить, как вам будет комфортнее… Как к вам, Осип Семенович, обращаться? По имени-отчеству или по званию?
Осип Семенович: Мне кажется, обращаться в камере, какой бы комфортабельной она ни была, «товарищ полковник» — неуместно. С другой стороны, называть меня «гражданин Бондаренко» пока преждевременно. Валяйте по имени и отчеству.
Следователь: А почему вы себя назвали «Бондаренко»? Ведь это не ваша фамилия? И вы знаете, что мы это знаем.
О.С.: Привычка. Я ее носил дольше, чем свою первую. И пенсию под этой фамилией получаю. Это как домашний халат, к которому привык. Или домашние тапочки, которые изорвались, но привычные и уютные…
С.: Хорошо… Знаете, даже не знаю, с чего начать. К такому человеку, как вы, с банального — дата и место рождения, — как-то неловко. Даже поразительно, что вас удалось найти… Больше тридцати лет прошло, где вас только не искали, и вот — на тебе, под самым носом…
О.С.: А давайте тогда я начну. Вы же понимаете, что я не посторонний, и законы системы знаю, и знаю, что вряд ли отсюда выйду. Можно и мне что-нибудь у вас спросить?
С.: Хорошо. Так даже интереснее. Что вы хотели спросить?
О.С.: Кому в голову пришла идея книжку написать, чтобы меня найти? Вы же не будете говорить, что «Двенадцать стульев» парни написали экспромтом?
С.: Конечно, нет. А когда вам она попала в руки первый раз?
О.С.: Только весной 1928 года я услыхал, что есть такая забавная книжка. Раздобыл журнальчик, начал читать… Сначала занятно было, на пятой главе — вздрогнул, когда пошло описание примет, на десятой главе все стало ясно. Сильно сработали. По следу прошли четко. Хоть и изобразили всех нас шутами гороховыми, но весь маршрут за полгода, приметы всех контактов — один к одному. И намек про бритву я понял, сообразил, что это для меня специально написано. Кстати, а что с Воробьяниновым, пардон, с Воробьевым потом случилось?
С.: А вы куда делись в ночь на 27 октября 1927 года?
О.С.: Не буду байки травить про интуицию. Возьмите хоть протокол допроса Воробьева, хоть последнюю главу книжки — вечером 26 октября мы зашли выпить пива в закусочной на Сивцевом Вражке. У старика были больные почки, он предпочитал водку, а я выпил пару бокалов. Встреча с курьером на Брянском вокзале была назначена на пять утра. Естественно, чтобы не проспать, легли спать пораньше. Естественно, что после пива, в два ночи, мне захотелось выйти по нужде. И, естественно, заметил наружку. Извозчики на той улице ночью не парковались, до вокзала рукой подать. Там хлебное место. И жильцы курить ночью, во двор, под дождем, не ходят…
С.: Очень интересная деталь.
О.С.: Будете искать парня? За нарушение дисциплины? Ему сейчас, если жив, за пятьдесят будет…
С.: Почему бы и нет? ? Вы же понимаете, сколько денег стоила государству его папироса? Если в обеспечении элементарные правила нарушал, то как себя вел, продвинувшись по службе? Как говорится, посеешь поступок — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу… Вы же в партизанском отряде своих расстреливали?
О.С.: Давайте не будем все в кучу мешать. Война есть война, и в засаде нечего крутить самокрутки. Опять же, я отвечал в отряде только за тыловое обеспечение. По нему претензии есть?
С.: Конечно, нет. В этом отношении ваш послужной список великолепен. Я все прочел. Как бы вас ни оценивать, как бы к вам не относиться, но медаль и орден вы получили заслужено. Но вы не ответили на вопрос, как вам удалось уйти?
О.С.: Тут нечего и рассказывать. Все понял, перепрыгнул через забор — и все. Но вы уже на два моих вопроса не ответили. Кто автор идеи и судьба Воробьева?
С.: С Воробьевым все просто и грустно. Года четыре из старика тянули все, что он может вспомнить и рассказать, в том числе о вас, все до каждого вашего слова, день за днем… Кстати, он знал, на каком вокзале должна была состояться встреча?
О.С.: Конечно же, нет. Я лишь сказал, что груз передадут не на перроне, а на товарном дворе вокзала. Он ничего не спросил, видимо, предположив, что встреча состоится на том же Рязанском вокзале, через который мы приехали в Москву. Либо — на соседнем…
С.: Тогда понятно. Именно это он и сказал. С того дня ваш след и теряется.
О.С.: Хорошо старика допрашивали?
С.: Как положено. Хорошо и долго. Очень подробно. Когда выдохся — расстреляли.
О.С.: Четыре года допросов… Стало быть, в тридцать третьем. После выхода второй книжки… Ее-то зачем было писать? Бред какой-то… Из-за моего братца?.. Извиняюсь, что много вопросов задаю. Даже непонятно, кто из нас следователь. Извиняюсь. Но давайте вернемся к моему первому вопросу. Мне не интересно, кто курировал Валентина Катаева. Это технический вопрос. Мне страшно любопытно, что это был за мужик, придумавший вместо ориентировки на меня по губерниям — роман написать?
С.: Почему вы решили, что мужик?
О.С.: Девка?!…
С.: Вас это оскорбляет?
О.С.: Нет, но вы меня заинтриговали. Если вы хотите, чтобы я вам рассказал все — будьте добры и мне все объяснить. Кто она? Я ее знаю?
С.: Эмма Каганова.
О.С.: Эмма Карловна? Жена Павла Анатольевича?!.. Вот откуда в книжке голубоглазая блондинка. Я как чувствовал…
С. : Вы были знакомы?
О.С.: Нет. Категорически нет.
С.: А когда впервые услыхали эту фамилию — Судоплатов?
О.С. В октябре 1928 года, в Харькове, когда республиканское ГПУ накрыло типографию и три пуда шрифтов, которые я и переправил из Москвы. Тогда я и услыхал фамилию этого писаришки.
С.: Почему так насмешливо?
О.С. Вы знаете, в тридцать лет того, кто моложе тебя на десять лет, за пацана считаешь. Таким он и был тогда. Муж своей жены.
С.: А Эмма Карловна?
О.С. Это совсем другое дело. Но лично не имел чести знать. Но много слышал. Еще по Одессе. Эффектная женщина. В Харькове почти на каждой литературной вечеринке блистала. Так что не удивительно, что идея была ее: и всех молодых дарований из Одессы знала, и с проблематикой была знакома. А где она сейчас? Я слышал, что у Павла Анатольевича дела по прежнему плохи?
С.: Даже и не знаю. Может, вернемся к нашим делам?
О.С. Давайте. С чего начнем?
С.: Давайте и начнем с вашего исчезновения. Итак, Воробьев ложился спать — вы были. Проснулся — вас уже нет…
О.С.: Ну что же, слушайте…
До 10-й годовщины Октябрьской революции — 10 дней
… Остап Бендер проснулся. Хотелось пить, от каменной стены, оклеенной старыми газетами, тянуло холодком и сыростью. Он осторожно встал, стараясь не разбудить Воробьянинова, который завернулся в старое солдатское одеяло у другой, фанерной стены.
Остап подошел к окну, где на подоконнике стояла бутыль с водой. Емкость в четверть ведра соседствовала со стеклянными пластинками и бритвой, здесь днем Ипполит Матвеевич занимался рукоделием — чистил пластинки стеклографа от устаревших текстов листовок, чтобы через трафарет нанести новый, больше соответствовавший требованиям дня.
Отхлебнув воды, Остап осторожно выглянул в окно. В переулке газовых фонарей не было, но ночью, когда выглядывала луна, можно было разглядеть тень милиционера, дежурившего у решетки, отделявшей посольство крошечной державы. Сейчас луны не было, холодный дождь мягко постукивал по гнилому жестяному карнизу за стеклом. Остап застыл, вглядываясь в кромешную тьму, где должен был стоять милиционер. Вдруг там вспыхнула спичка, высветив на секунду два лица и руки, одни зажигали спичку, другие — держали папиросу. Форменных фуражек на них Остап не заметил. Он отступил на шаг в глубь комнаты, и замер. Однако больше ничего не увидел.
Осторожно подойдя к двери, он на ощупь нашел свой пиджак. Несколько минут ушло на то, чтобы бесшумно открыть дверь. Он уже раньше обратил внимание, что дверь скрипит, но смазывать Воробьянинову не разрешил. Немного поэкспериментировав, он нашел вариант, когда она открывается бесшумно, для этого дверь нужно было открывать медленно, при этом за ручку чуть приподнимая ее.
Сортир в доме был, но на втором этаже. Его жильцы ревностно следили, чтобы никто из жильцов первого этажа им не пользовался. Для них удобства были во дворе, у забора. Там было грязно, лампочку вешать было бесполезно, украли бы в первую же ночь, вместе с проводами. Остап осторожно вышел и стал на крыльцо. Кромешная темнота и шелест капель дождя о листья кустов, которые росли вдоль забора и вокруг мусорного ящика рядом. Остап ждал, когда глаза привыкнут к темноте, после чего, убедившись, что кроме него во дворе никого нет, стал красться вдоль стены к выходу в переулок.
Возле угла он присел и в таком положении, на уровне собачьей головы, осторожно высунул голову за угол. В переулке никого не было, однако на той стороне был темный угол, где абсолютно ничего не было видно. Сплошная угрожающая чернота. Немного света от газовых фонарей сквозь дождевую морось лилось с улицы, там, за углом, была пивная «Орел», в это время давно уж закрывшаяся.
Фыркнула оттуда лошадь, звякнула подковой, и только после этого Остап не то что увидел, скорее — угадал силуэт пролетки. Так же осторожно, как высовывал голову, Остап спрятал ее и медленно распрямился. Крадучись вернулся на крыльцо и снова застыл. В доме кто-то проснулся, послышались чьи-то шаги и бормотанье. В несколько шагов Остап подбежал к забору за сортиром и снова застыл. В переулок путь был закрыт, а забор был такой гнилой, что мог рухнуть при попытке преодолеть его.
Дождавшись, когда проснувшийся жилец, спотыкаясь и поругиваясь, доберется до выхода, Остап взялся руками за забор, и дождавшись, когда входная дверь распахнется, перепрыгнул через забор. Тот предательски скрипнул, однако этот скрип совпал с другими звуками, которые неслись от входа.
Соседний двор был таким же грязным, однако выход был в другой переулок, на другую сторону квартала. Собственно, этот забор был установлен давным-давно, до революции, по требованию городового. Его логика была в том, чтобы не было сквозного движения сквозь квартал в обход перекрестков.
Остап бежал, стараясь производить как можно меньше шума. Перед тем, как выбежать в соседний переулок, он спрятался в нишу стены и затаился. Сердце билось в сумасшедшем ритме. Он стоял и вслушивался, пытаясь понять, было ли наблюдение за домом, или нет, а если было, то заметили ли неведомые преследователи его уход?
Со двора послышался хруст, затем торопливые шаги, затем тишина… Остап осторожно сунул руку во внутренний карман пиджака и сжал в руке стальную планку штангенциркуля.
- Что это? Зачем вам это? — спросил недоуменно его однажды Воробьянинов.
- Астролябия. Сама меряет. Было бы что мерять. — ответил, помнится, тогда Остап Бендер.
Оружия Остап с собой не носил, чтобы не нарваться на шмон. Однако в руке этот инструмент, предмет зависти любого токаря, чувствовался томогавком. Зубья его измерительных губок были так остры, что томогавк напоминали не только весом. В подворотне показалась тень человека, он осторожно плыл вперед, выставив вперед руку, револьвер, если он был, был в другой руке. Остап вжался в нишу стены и крепче сжал сталь.
За мгновение до того, как преследователь услышит стук его сердца, Остап со всей силы, наискосок, ударил. Ни малейшего вскрика, только хруст — и преследователь рухнул…
Сердце Остапа продолжало колотиться, но дыхание успокоилось. Он вышел из ниши и неторопливо направился к выходу…
…Остап Бендер не был прирожденным убийцей. Это был лишь второй человек, которого он убил в своей жизни. Если вообще убил… Однако логика жизни была неумолима. Первый раз он убил человека немногим более полугода назад. Но тот являлся начальником Остапа, старшим следователем ОГПУ, а это ко многому обязывало и многое предопределяло…
…Если бы революция началась на пару лет позже, Остап успел бы стать дипломированным экономистом. Однако и полученного образования хватило ему для того, чтобы понять, что строится дом на песке. Он уклонялся от того, чтобы отдать свое сердце одной из множества воюющих сторон, объясняя это своей теорией «стакана воды».
- Взгляните,- говаривал он собеседникам-спорщикам в разгар Гражданской войны, — Вот стакан воды. Давайте его взболтнем. Видите, какая буря на поверхности? Как она бьется о берега! А на дне стакана? Там тишина… Чем хуже та вода, что в глубине, той, что выплескивается через края на пол?!…
Мирное строительство у него тоже восторга не вызывало. За пустыми полками магазинов и карточной системой он видел покушение за законы Адама Смита.
- Они пытаются отменить законы денежного обращения! У денег можно отнять некоторые их свойства, но кто их работу будет делать?
Но время шло, и становилось все более очевидным, что советские должностные лица всерьез пытаются заменить своим трудом функцию меры стоимости, которую при царе тащили на своей спине денежные знаки. То, что путь к деньгам лежит через государственную службу — не новость. Новостью было то, что и товар на эти деньги толком не купить. Жалованье было как бы не деньгами, чтобы получить вожделенное, надо было иметь еще немножко власти. Когда стало ясно, что должность в учреждении и членство в партии стали превращаться в твердую валюту,более твердую, чем золотые червонцы или доллары, Остап Бендер пошел на государственную службу.
Поворотным пунктом в его судьбе была встреча с двоюродным братом. Его Остап не видел с революции. Они были не похожи, однако посторонний мог бы усмотреть между ними сходство, обусловленное некоторым общим количеством армянской крови. Если у Остапа особой приметой являлся гордый профиль, то у кузена обращали внимание прежде всего на толстые плотоядные губы. Тот служил по линии ГПУ, как он выражался, «по ту сторону Черного моря». Остапа поразил как его костюм, так и дорогой парфюм, напоминавший о беспечной юности… А когда он достал из саквояжа горсть разноцветных камней, среди которых стыдливо прятались лепестки и горошины золота, Остап был потрясен.
- Откуда?…
- Припрячь, братишка. Может, потом и сгодится.
Он и посоветовал Остапу для карьеры послужить в ГПУ, однако рекомендацию давать не стал, и на себя запретил ссылаться, объяснив, что по документам его нет, в этом и есть содержание его службы.
- Без этого никак?
- Без этого никак…
Год проработал Остап в административном секторе райотдела, выписывая повестки и регистрируя явку-убытие. Умение ладить с людьми было замечено, и вот, настоящая, она же и последняя должность — стажер-следователь. Одни и те же явления на бумаге и в жизни оказались настолько разительно разными, что Остап был потрясен. Трупный запах и забрызганные кровью стены камер в подвале Харьковской тюрьмы произвели на него дурное впечатление. За стеной кто-то орал, как резаный, как потом оказалось, в буквальном смысле. Поначалу ему поручали лишь пустяки: вести протокол допроса, съездить в Киевский ДОПР за подследственным, первичный опрос перед отправкой в колонию беспризорников.
Первое дело оказалось и последним. Ему поручили довести до ума дело группы шахтеров-саботажников. Они уже во всем признались, Остапу нужно было лишь «причесать» протоколы, переписать показания, чтобы признания одного подследственного строго совпадали по всем эпизодам с признаниями остальных.
- Поответственней! Прокурор у нас строгий, малейшее несоответствие — дело завернет! — сказал Остапу старший следователь.
Остап старался, но задание оказалось трудным. Заговорщики признавались во всем, но в показаниях места и время встреч не совпадали, да и план их был сумбурный и бестолковый. Пришлось самому взять схему шахтерского поселка, найти уязвимые места в коммуникациях, а потом на листе бумаги чертить схему предполагаемого акта диверсии, распределять роли среди заговорщиков, создавать логичную систему связи и управления в группе. Труда стоило и материальное обеспечение готовящегося преступления — с вещдоками было скудно, приходилось думать, как погубить советскую власть в шахтерском поселке с минимальными материальными средствами, и найти логичное объяснение, куда делась взрывчатка. После того, как план саботажа, переходящего в вооруженное восстание, был готов, Остап взялся за протоколы допросов. Он перечитал каждый листик, делая пометки красным карандашом, где что исправить. На это ушла еще неделя. Эта работа так увлекла Остапа, что на службу он шел напевая «Баядерка ти-ри-рим-ти-ри-ра», а уходил поздно вечером. Много лет спустя, когда Остап слышал задорную песню «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…», он всегда вспоминал этот короткий период работы следователем…
И вот, наконец, все показания были исправлены, они «били» между собой по времени и месту, осталось, чтобы подследственные переписали их своей рукой и подписали. И вот тут то литература, пусть даже служебная, и жизнь столкнулись.
Каждый день Остап, с помощью привлеченных конвойных, по одному доставлял в райотдел из подвалов Харьковского следственного изолятора арестованных шахтеров. Почерневшие, как из забоя, они безропотно под диктовку переписывали свои показания.
Однако чем больше Остап с ними беседовал, тем больше убеждался, что никакого заговора нет. Десяток вечно голодных шахтеров, которым не хватало еды ни до, ни после революции, на партийном собрании стали возмущаться, что из пятидесяти пунктов коллективного договора нарушается больше половины. Больше всего их возмущало то, что зарплата не выдается в рабочее время, как положено. Приходится после смены днями, а то и неделями ездить и выбивать ее. Кроме того, их возмущало, что рабочих обсчитывают на махинациях с ночными и праздничными часами, с внеурочными работами и то, что лечение по травматизму и вынужденный простой не оплачивают.
Однако после собрания все недовольные были арестованы и признались в организации саботажа и подготовке диверсии на шахте. Собственно, вины Остапа в этом не было, первичные допросы не он проводил, он лишь спрашивал, откуда у подследственных кровоподтеки и синяки, почему у одного из них раздроблены пальцы, но те лишь удивленно таращили на него глаза.
- Каки таки синяки? С топчана упав…
В день, когда дело было, наконец, оформлено — ни один прокурор не придерется, Остап понял, что следующее, что ему поручат, это ведение настоящих допросов. Остапа тянуло к золоту и бриллиантам, но не настолько, чтобы кого-то убивать или посылать на смерть. На нем не было крови, кроме той, что прилипла к башмакам во время хождений по подвалам Харьковской тюрьмы. Он даже гордился, что десять лет после революции прожил «в сухую». Его пару раз били, но он, несмотря на богатырское здоровье — никого, считая это пошлостью и бескультурьем. Оформляя дело, он внушал себе, что занимается литературным творчеством в новомодном жанре «социалистического реализма» — изображать жизнь так, как нужно руководящим органам, однако он уже знал, чем грозит 58-я статья героям его литературного произведения.
Дело он сдал вместе с заявлением об увольнении.
На следующий день его пригласил к себе старший следователь, Конрад Карлович Михельсон. Он сидел за столом, застеленным газетой, за окном щебетали птички, радуясь ранней весне.
- Объяснитесь.
- Боюсь, что я не справлюсь.
- Вы отлично справились.
- И все же, Конрад Карлович…
- Вы думаете так просто уйти?
Остап смутился, вспоминая долги государству и учреждению. Оружие он не получал, профсоюзные взносы уплатил, отчисления на бездомных детей делал. Михельсон задумчиво кивнул головой и снял газету со стола. Под ней лежала схема саботажа, нарисованная Остапом. На ней его рукой было тщательно прорисовано, где заложить взрывчатку, а где перерезать электрические провода.
Остап вспомнил лужи крови в следственном изоляторе и понял, что признается во всем, в чем бы его ни попросили признаться.
- Разрешите глянуть? — непонимающе-растерянно спросил он.
До стола начальника был один шаг, еще через секунду чугунный бюстик Ленина, стоявший до сих пор на столе старшего следователя, обрушился на его же голову. Забрав из кармана у Михельсона служебное удостоверение, а со стола схему заговора, Остап Бендер повернулся к портрету Менжинского на стене и виновато пожал плечами, мол, я не хотел, после чего не торопясь вышел, тепло попрощался с постовым на входе, и пошел вдоль улицы, залитой весенним солнышком. На душе, после смуты последних дней, был покой. Выкопав драгоценности брата, припрятанные в огороде, он тут же направился на вокзал…
(продолжение следует)
