Листая свой архив, посвящаю творчество героям той войны...
... Эту историю рассказал мне один пожилой человек, когда я пытался добраться попутным транспортом домой, в село. Стоял довольно теплый майский день, солнце клонилось к обеду, а мы все сидели на обочине. Я, в свою очередь, чтобы как-то скоротать время, перебирал мелодии в мобильном телефоне, а Петр Михайлович (так он назвался, здороваясь), оседлав нос очками, просматривал газету. Вдруг, оторвавшись от чтения, попросил: «Молодой человек, включите эту мелодию еще раз, пожалуйста, если Вас не затруднит!».
Так, вроде и ничего особенного, просто вальс Штрауса, какие от этого могут быть неудобства? «Пожалуйста» - ответил я.
Мне сразу стало понятно, что это навевает старику какие-то воспоминания, только какое мне до этого дело?
... Рассказ оказался довольно неожиданным и интересным:
« Я по профессии учитель немецкого языка, воевал в Великую Отечественную. Особых подвигов не совершил, тогда весь народ делал всё возможное и невозможное для фронта, всё для Победы.
Это было в марте сорок пятого года. Я всю войну прошел разведчиком, ни разу не был ранен, а под конец не повезло. Когда мы под Вроцлавом взяли немецкого «языка» - толстого, грузного офицера, он очень сопротивлялся. Вслед нам летела немецкая ругань , автоматные и пулеметные очереди. Немец все время пытался встать на ноги: чтоб его настигла пуля, и по его словам, « умереть, как доблестный солдат Великой Германии».
Во время одного из таких трюков пуля попала не в немца, а в меня, и я оказался в итоге в госпитале.
Выздоровление мое почему-то происходило настолько медленно, что старенький седой профессор все чаще сдерживал мои порывы к возвращению в действующую армию. Но однажды не выдержал, улыбаясь, молвил: «Хорошо, старшина Алексеев, как только мы изменим место расположения, обустроимся, сразу подпишу ваши бумаги. А то вы все хитрые – как лежите, то мы с вами воюем, а как поставим на ноги – вы с немцами идете воевать!».
И вот настало время передислокации. Все ходячие больные помогали грузить на нехитрый больничный скарб на одну телегу, на девяти других размещали лежачих раненых.
Узкая дорога шла под лесом. Слева раскинулось широкое пшеничное поле, еще с зимы перепаханное танками. Снег давно растаял, но земля была настолько мокрой, что ехать по полю было невозможно. Когда нас обгоняли машины, то раз за разом нам приходилось сворачивать на обочину.
Наша подвода болталась в конце. Править лошадьми нужды не было: поводья были привязаны к переднему возу. Лошадей только достаточно было осадить, как они как по команде сворачивали в нужном направлении.
Среди матрасов, одеял, снарядных ящиков, которые были заполнены госпитальным имуществом, сидели и мы. Мы – это здоровенный, с забинтованной грудью и обожженными ногами моряк-черноморец Калугин и я.
.
Калугин сидел рядом со мной на облучке, свесив ноги, держа на коленях небольшой, так называемый полуторный, аккордеон. Своим неторопливым басом с волжским говором, нажимая на «о», он на все стороны критиковал музыкальный инструмент: «Вот, посмотри, разве это музыка? Планки какие-то, доски, как на пианино. Ты мне гармонь подавай, тогда я сыграю, а этот годен только на дрова!».
На аккордеоне я научился играть еще до войны, в учительской школе. Тогда как-то попал в руки обтрепавшийся, еще дореволюционный «Самоучитель игры на аккордеоне» Синявского. Бедная книжонка не имела ни начала, ни конца, текст был переплетен «ятями» и покрыт многочисленными чернильными и карандашными пометками. Но, несмотря на все, им можно было пользоваться! Среди учебных нотных листов сохранились «Коробейники» и «Вальс Штрауса». По ним прошло моё начальное музыкальное образование.
На телеге аккордеон оказался благодаря моим стараниям. Во время пребывания в госпитале я на слух подобрал несколько мелодий, а найти хозяина этого поцарапанного и избитого «инструмента» так и не удалось. Теперь он был предметом насмешек моего музыкального «коллеги».
... Все случилось неожиданно. Во время очередного обгона автоколонной вдруг у наших лошадей из-под ног вырвался столб грязи и пламени.
«Противопехотная мина!» - подумал я, теряя сознание, - «Если бы была противотанковая, то от нас уже была бы яма...». Последнее, что слышал через шум в ушах - писк какой-то высокой ноты...
...Очнулся я где-то часа через два от жгучей боли в левой ноге. Рядом стоял наш врач с бутылкой спирта, медсестра бинтовала где-то пониже колена. «Вот, и нескоро вы, старшина Алексеев уйдете от нас: рваная рана левой голени», - как будто с сожалением, или с юмором неспешно говорил врач, - «Приедем на место – будем оперировать, вам же, видимо, не нужен осколок в ноге?».
Лежа навзничь, я обратил внимание, что рядом стоит аккордеон, а на нем следы чего-то красного и липкого. Наш воз был привязан к переднему окровавленными посторонками уже без лошадей. «А где же Калугин?» - спросил я слабым голосом. Врач только глянул сквозь очки и добавил: «Прямое попадание осколка в сердце, мгновенная смерть. Кстати, именно через инструмент!», - кивнул на аккордеон.
Мне сразу стало жаль их обоих: мертвого Калугина, который еще недавно разговаривал со мной, и этого интеллигентного, совсем равнодушного к смертям за годы войны врача, что ступал рядом. «Вы, батенька, лежите, не стоит волноваться», - сказал он и ускорил шаги...
... Где-то под вечер мы добрались до небольшого поселка на берегу реки Шпрее. Несколько домов жались к старинной деревянной мельнице, опустившей свое огромное деревянное колесо в водяную бездну.
Мы начали располагаться неподалеку, солдаты засуетились, натягивая палатки. Я заметил, как к врачу подошел пожилой мужчина с рыжей бородой в белой рубашке и обратился к нему на немецком языке. Предложения были короткими, отрывистыми, голос глухой и хриплый. Свою речь он дополнял жестами, широкими шагами.
«Доктор! Подведите его ко мне!» - позвал я.
Из всего стало понятно, что он не хочет, чтобы мы становились лагерем на берегу. Здесь сыро, ночь будет холодной, это плохо для больных. Он приглашает перенести госпиталь в пустующую кладовую, что стоит рядом с мельницей, так будет лучше.
Присутствующие с настороженно, с недоверием отнеслись к словам незнакомца. Но врач на удивление, спокойно отнесся к предложенному, взял несколько автоматчиков из сопровождения, пошел посмотреть...
...Широкая добротная кладовая, выбеленная, с чистым, будто вчера подметённым полом словно была приспособлена под госпиталь. В воздухе стоял стойкий запах лежалого зерна, что немного отгонял мышами. Где-то к полуночи в ней еще доносился шум, но когда все успокоились и посты были выставлены, все затихло.
Наутро начался простой боевой распорядок: кипятилась вода, готовился завтрак, врач с медсестрами делали обход, перевязки, выполняли процедуры. Как будто и не было тяжелого перехода, не рвались мины, не гибли наши бойцы...
Задержались мы возле той мельницы где-то на месяц. Рана моя на легких все-таки заживала медленно, прооперированная нога все меньше давала о себе знать. Все мы уже знали, что хозяина мельницы зовут Рудольф, его жена умерла от сердечного приступа еще в сорок первом, кладовая эта общественная: здесь хранят выращенное все члены общины.
Сюда к нам постоянно доносились вести с фронтов, зачитывались сводки, приближался День Победы.
Одного погожего апрельского дня взялся я отремонтировать этот злосчастный потрепанный аккордеон. На нем действительно, в мехах друг против друга зияло две большие дыры…
Невольно вспомнился Калугин, его могучая забинтованная грудь, добродушное ворчание с тем волжским «говором»...
Казалось, клавиши еще и до сих пор удерживают тепло его рук, пробитые меха пульсируют ударами его сердца, а выцветшие пятна крови напоминают замысловатые узоры на «Тульских» гармониках...
Для этого нехитрого ремонта добавлялись еще и трудности: нет инструмента, материала. Но нашелся кусок кожи от сапога, какой-то вонючий клейстер...
Уже в полдень я смог выжать из него первые звуки, хотя и сам не удовлетворился ремонтом, сами подумайте: сапог – и вдруг – аккордеон!
Знакомых «Коробейников» заиграть так и не удалось – мешала рана на спине, поэтому я начал потихоньку наигрывать вальс Штрауса. Инструмент пыхтел, шипел при каждом выдохе, но звучал!
На кроватях зашевелились раненые, с интересом начали подходить ходячие больные, медицинский персонал...
Вдруг среди тишины, где-то сзади раздался хрипловатый презрительный голос: «Смотрите, даже этот фашист в музыке что-то понимает, вон как слушает!».
Все расступились и увидели мощную фигуру рыжего мельника, который съежился в дверном проеме от всеобщего внимания…
Слов он, может и не понял, но догадался по интонации. Но сразу выпрямился, широким шагом вышел на середину и могучим басом выдал длиннющую тираду на немецком языке. Он говорил четко и спокойно, но под конец его голос задрожал и слезы брызнули у него из глаз. Он несколько минут стоял и причитал, как ребенок, размазывая слезы большими кулаками по рыжему лицу, резко развернулся и вышел за дверь. Тот же хрипловатый голос в полной тишине заметил: « Просит, видимо, чтобы его пожалели, фашиста! Не выйдет!».
Все онемели от удивления, большинство не поняло сказанного, но у меня полностью запечатлелись в памяти его слова:
« Я не фашист и никогда им не был, мой дед и отец были простыми мельниками. Я хотел выучить единственного сына, но Гитлер не спросив у меня, послал его с ордой Роммеля в Африку. Он был инженером и не убивал никого, а умер там через два месяца от тропической болезни. Его мать не выдержала и скоро ее забрал Господь. Даже вот отсюда, это зерно общины, что было в кладовой, его тоже забрал Гитлер без моего разрешения. А теперь я, не спросив у него, привел вас сюда и был рад вам...».
Когда я перевел сказанное, все сразу зашикали на хрипловатого, он как-то сразу сник, затих.
На следующий день, где-то после обеда, бородатый Рудольф молча снова зашел в кладовую. В его руках был какой-то странный предмет, чего нельзя было понять в полумраке. Он подошел к моей кровати и упрашивая: «Битте, битте, дас гешихте!», положил рядом, после чего твердым шагом вышел во двор…
...Это был прекрасный немецкий аккордеон в футляре. Перламутровые клавиши переливались при свете фонаря, узоры и тусклые готические буквы строго поблескивали золотом. Как я понял, он мне подарил аккордеон. Не взять у него этот подарок у меня не было никаких оснований, насколько искренне он был вручен.
Дрожащими руками я положил инструмент на колени, пальцами коснулся клавиш ... Конечно, это был вальс Штрауса! Тяжелый аккордеон, строгий органный голос и большое помещение добавили какой-то торжественности, что-ли, такому печальному месту как наш госпиталь.
Я не выпускал аккордеон из рук до самой Победы ...
... А комиссовали меня десятого мая, как непригодного к военной службе. Как оказалось, сообщил мне врач, что у меня серьёзно повреждены пробитые легкие, от чего я останусь инвалидом на всю жизнь, пожелал здоровья, вручил документы и отдал честь ...
... Домой я добирался больше месяца, однако «трофей» привез с собой. Жена меня долго ругала, что я болен, искалечен, тащил на себе этот шкаф аж из Германии, мог бы лучше духов, или хотя бы материи на юбку, потому что она легче намного, но я не жалею.
Уж дома разглядел подарок: оказалось, что в футляре, под специальным ремешком лежит папка для нот. Оттуда выпала пожелтевшая от времени нотная тетрадь, где каллиграфическим почерком было выписано несколько вальсов Штрауса, фотография худощавого юноши в очках и несколько писем на немецком языке на имя Рудольфа Штауффа от Ханса, датированных 1940 годом ...
Юрий ВИШНЕВСКИЙ
... Эту историю рассказал мне один пожилой человек, когда я пытался добраться попутным транспортом домой, в село. Стоял довольно теплый майский день, солнце клонилось к обеду, а мы все сидели на обочине. Я, в свою очередь, чтобы как-то скоротать время, перебирал мелодии в мобильном телефоне, а Петр Михайлович (так он назвался, здороваясь), оседлав нос очками, просматривал газету. Вдруг, оторвавшись от чтения, попросил: «Молодой человек, включите эту мелодию еще раз, пожалуйста, если Вас не затруднит!».
Так, вроде и ничего особенного, просто вальс Штрауса, какие от этого могут быть неудобства? «Пожалуйста» - ответил я.
Мне сразу стало понятно, что это навевает старику какие-то воспоминания, только какое мне до этого дело?
... Рассказ оказался довольно неожиданным и интересным:
« Я по профессии учитель немецкого языка, воевал в Великую Отечественную. Особых подвигов не совершил, тогда весь народ делал всё возможное и невозможное для фронта, всё для Победы.
Это было в марте сорок пятого года. Я всю войну прошел разведчиком, ни разу не был ранен, а под конец не повезло. Когда мы под Вроцлавом взяли немецкого «языка» - толстого, грузного офицера, он очень сопротивлялся. Вслед нам летела немецкая ругань , автоматные и пулеметные очереди. Немец все время пытался встать на ноги: чтоб его настигла пуля, и по его словам, « умереть, как доблестный солдат Великой Германии».
Во время одного из таких трюков пуля попала не в немца, а в меня, и я оказался в итоге в госпитале.
Выздоровление мое почему-то происходило настолько медленно, что старенький седой профессор все чаще сдерживал мои порывы к возвращению в действующую армию. Но однажды не выдержал, улыбаясь, молвил: «Хорошо, старшина Алексеев, как только мы изменим место расположения, обустроимся, сразу подпишу ваши бумаги. А то вы все хитрые – как лежите, то мы с вами воюем, а как поставим на ноги – вы с немцами идете воевать!».
И вот настало время передислокации. Все ходячие больные помогали грузить на нехитрый больничный скарб на одну телегу, на девяти других размещали лежачих раненых.
Узкая дорога шла под лесом. Слева раскинулось широкое пшеничное поле, еще с зимы перепаханное танками. Снег давно растаял, но земля была настолько мокрой, что ехать по полю было невозможно. Когда нас обгоняли машины, то раз за разом нам приходилось сворачивать на обочину.
Наша подвода болталась в конце. Править лошадьми нужды не было: поводья были привязаны к переднему возу. Лошадей только достаточно было осадить, как они как по команде сворачивали в нужном направлении.
Среди матрасов, одеял, снарядных ящиков, которые были заполнены госпитальным имуществом, сидели и мы. Мы – это здоровенный, с забинтованной грудью и обожженными ногами моряк-черноморец Калугин и я.
.
Калугин сидел рядом со мной на облучке, свесив ноги, держа на коленях небольшой, так называемый полуторный, аккордеон. Своим неторопливым басом с волжским говором, нажимая на «о», он на все стороны критиковал музыкальный инструмент: «Вот, посмотри, разве это музыка? Планки какие-то, доски, как на пианино. Ты мне гармонь подавай, тогда я сыграю, а этот годен только на дрова!».
На аккордеоне я научился играть еще до войны, в учительской школе. Тогда как-то попал в руки обтрепавшийся, еще дореволюционный «Самоучитель игры на аккордеоне» Синявского. Бедная книжонка не имела ни начала, ни конца, текст был переплетен «ятями» и покрыт многочисленными чернильными и карандашными пометками. Но, несмотря на все, им можно было пользоваться! Среди учебных нотных листов сохранились «Коробейники» и «Вальс Штрауса». По ним прошло моё начальное музыкальное образование.
На телеге аккордеон оказался благодаря моим стараниям. Во время пребывания в госпитале я на слух подобрал несколько мелодий, а найти хозяина этого поцарапанного и избитого «инструмента» так и не удалось. Теперь он был предметом насмешек моего музыкального «коллеги».
... Все случилось неожиданно. Во время очередного обгона автоколонной вдруг у наших лошадей из-под ног вырвался столб грязи и пламени.
«Противопехотная мина!» - подумал я, теряя сознание, - «Если бы была противотанковая, то от нас уже была бы яма...». Последнее, что слышал через шум в ушах - писк какой-то высокой ноты...
...Очнулся я где-то часа через два от жгучей боли в левой ноге. Рядом стоял наш врач с бутылкой спирта, медсестра бинтовала где-то пониже колена. «Вот, и нескоро вы, старшина Алексеев уйдете от нас: рваная рана левой голени», - как будто с сожалением, или с юмором неспешно говорил врач, - «Приедем на место – будем оперировать, вам же, видимо, не нужен осколок в ноге?».
Лежа навзничь, я обратил внимание, что рядом стоит аккордеон, а на нем следы чего-то красного и липкого. Наш воз был привязан к переднему окровавленными посторонками уже без лошадей. «А где же Калугин?» - спросил я слабым голосом. Врач только глянул сквозь очки и добавил: «Прямое попадание осколка в сердце, мгновенная смерть. Кстати, именно через инструмент!», - кивнул на аккордеон.
Мне сразу стало жаль их обоих: мертвого Калугина, который еще недавно разговаривал со мной, и этого интеллигентного, совсем равнодушного к смертям за годы войны врача, что ступал рядом. «Вы, батенька, лежите, не стоит волноваться», - сказал он и ускорил шаги...
... Где-то под вечер мы добрались до небольшого поселка на берегу реки Шпрее. Несколько домов жались к старинной деревянной мельнице, опустившей свое огромное деревянное колесо в водяную бездну.
Мы начали располагаться неподалеку, солдаты засуетились, натягивая палатки. Я заметил, как к врачу подошел пожилой мужчина с рыжей бородой в белой рубашке и обратился к нему на немецком языке. Предложения были короткими, отрывистыми, голос глухой и хриплый. Свою речь он дополнял жестами, широкими шагами.
«Доктор! Подведите его ко мне!» - позвал я.
Из всего стало понятно, что он не хочет, чтобы мы становились лагерем на берегу. Здесь сыро, ночь будет холодной, это плохо для больных. Он приглашает перенести госпиталь в пустующую кладовую, что стоит рядом с мельницей, так будет лучше.
Присутствующие с настороженно, с недоверием отнеслись к словам незнакомца. Но врач на удивление, спокойно отнесся к предложенному, взял несколько автоматчиков из сопровождения, пошел посмотреть...
...Широкая добротная кладовая, выбеленная, с чистым, будто вчера подметённым полом словно была приспособлена под госпиталь. В воздухе стоял стойкий запах лежалого зерна, что немного отгонял мышами. Где-то к полуночи в ней еще доносился шум, но когда все успокоились и посты были выставлены, все затихло.
Наутро начался простой боевой распорядок: кипятилась вода, готовился завтрак, врач с медсестрами делали обход, перевязки, выполняли процедуры. Как будто и не было тяжелого перехода, не рвались мины, не гибли наши бойцы...
Задержались мы возле той мельницы где-то на месяц. Рана моя на легких все-таки заживала медленно, прооперированная нога все меньше давала о себе знать. Все мы уже знали, что хозяина мельницы зовут Рудольф, его жена умерла от сердечного приступа еще в сорок первом, кладовая эта общественная: здесь хранят выращенное все члены общины.
Сюда к нам постоянно доносились вести с фронтов, зачитывались сводки, приближался День Победы.
Одного погожего апрельского дня взялся я отремонтировать этот злосчастный потрепанный аккордеон. На нем действительно, в мехах друг против друга зияло две большие дыры…
Невольно вспомнился Калугин, его могучая забинтованная грудь, добродушное ворчание с тем волжским «говором»...
Казалось, клавиши еще и до сих пор удерживают тепло его рук, пробитые меха пульсируют ударами его сердца, а выцветшие пятна крови напоминают замысловатые узоры на «Тульских» гармониках...
Для этого нехитрого ремонта добавлялись еще и трудности: нет инструмента, материала. Но нашелся кусок кожи от сапога, какой-то вонючий клейстер...
Уже в полдень я смог выжать из него первые звуки, хотя и сам не удовлетворился ремонтом, сами подумайте: сапог – и вдруг – аккордеон!
Знакомых «Коробейников» заиграть так и не удалось – мешала рана на спине, поэтому я начал потихоньку наигрывать вальс Штрауса. Инструмент пыхтел, шипел при каждом выдохе, но звучал!
На кроватях зашевелились раненые, с интересом начали подходить ходячие больные, медицинский персонал...
Вдруг среди тишины, где-то сзади раздался хрипловатый презрительный голос: «Смотрите, даже этот фашист в музыке что-то понимает, вон как слушает!».
Все расступились и увидели мощную фигуру рыжего мельника, который съежился в дверном проеме от всеобщего внимания…
Слов он, может и не понял, но догадался по интонации. Но сразу выпрямился, широким шагом вышел на середину и могучим басом выдал длиннющую тираду на немецком языке. Он говорил четко и спокойно, но под конец его голос задрожал и слезы брызнули у него из глаз. Он несколько минут стоял и причитал, как ребенок, размазывая слезы большими кулаками по рыжему лицу, резко развернулся и вышел за дверь. Тот же хрипловатый голос в полной тишине заметил: « Просит, видимо, чтобы его пожалели, фашиста! Не выйдет!».
Все онемели от удивления, большинство не поняло сказанного, но у меня полностью запечатлелись в памяти его слова:
« Я не фашист и никогда им не был, мой дед и отец были простыми мельниками. Я хотел выучить единственного сына, но Гитлер не спросив у меня, послал его с ордой Роммеля в Африку. Он был инженером и не убивал никого, а умер там через два месяца от тропической болезни. Его мать не выдержала и скоро ее забрал Господь. Даже вот отсюда, это зерно общины, что было в кладовой, его тоже забрал Гитлер без моего разрешения. А теперь я, не спросив у него, привел вас сюда и был рад вам...».
Когда я перевел сказанное, все сразу зашикали на хрипловатого, он как-то сразу сник, затих.
На следующий день, где-то после обеда, бородатый Рудольф молча снова зашел в кладовую. В его руках был какой-то странный предмет, чего нельзя было понять в полумраке. Он подошел к моей кровати и упрашивая: «Битте, битте, дас гешихте!», положил рядом, после чего твердым шагом вышел во двор…
...Это был прекрасный немецкий аккордеон в футляре. Перламутровые клавиши переливались при свете фонаря, узоры и тусклые готические буквы строго поблескивали золотом. Как я понял, он мне подарил аккордеон. Не взять у него этот подарок у меня не было никаких оснований, насколько искренне он был вручен.
Дрожащими руками я положил инструмент на колени, пальцами коснулся клавиш ... Конечно, это был вальс Штрауса! Тяжелый аккордеон, строгий органный голос и большое помещение добавили какой-то торжественности, что-ли, такому печальному месту как наш госпиталь.
Я не выпускал аккордеон из рук до самой Победы ...
... А комиссовали меня десятого мая, как непригодного к военной службе. Как оказалось, сообщил мне врач, что у меня серьёзно повреждены пробитые легкие, от чего я останусь инвалидом на всю жизнь, пожелал здоровья, вручил документы и отдал честь ...
... Домой я добирался больше месяца, однако «трофей» привез с собой. Жена меня долго ругала, что я болен, искалечен, тащил на себе этот шкаф аж из Германии, мог бы лучше духов, или хотя бы материи на юбку, потому что она легче намного, но я не жалею.
Уж дома разглядел подарок: оказалось, что в футляре, под специальным ремешком лежит папка для нот. Оттуда выпала пожелтевшая от времени нотная тетрадь, где каллиграфическим почерком было выписано несколько вальсов Штрауса, фотография худощавого юноши в очках и несколько писем на немецком языке на имя Рудольфа Штауффа от Ханса, датированных 1940 годом ...
Юрий ВИШНЕВСКИЙ
