Мне было лет восемь, и был самый конец мая, а это значит, что добрые родители мои, под подбешивающую меня присказку «хорошо в деревне летом!» таки сдали меня на каникулы деду с бабушкой в село, и я, не имея иного выбора, с головой окунулся в скупые радости сельской жизни.
В то лето у сверстников моих сельских было повальное увлечение велосипедами. Нельзя сказать, что данное транспортное средство было обделено вниманием в другое время, но в этот год страсть к украшательству была возведена дружками моими в полнейший абсолют.
Я не видел причин отставать от приятелей и быстренько уняв тоску по родительскому теплу, деловито вывел из сарая огромный, чёрный велосипед «Украина», неповоротливый и неподъёмный, для меня тогдашнего, дребезжащий всем, что только могло там в нём дребезжать.
И началось! Кататься на нём я мог только «под рамкой» что было крайне неудобно и сейчас я вообще плохо себе представляю, как это у меня получалось, но тогда это меня нисколько не смущало. Я довольно ловко гонял на нём по не асфальтированным улочкам и, потакая местной моде, посвятил себя целиком великому искусству превращения двухколёсного транспортного средства на цепной тяге в пёстрое подобие цыганской кибитки и дьявольского катафалка с адского маскарада.
Ну, конечно, была же цветная проволока. Как без неё? Без неё никак! Килограммы её наматывались на спицы колёс, превращая их в сплошные, одуряющие своей вульгарной пестротой диски.
Катафоты. Тех, что шли в комплекте с новыми велосипедами, разумеется, было недостаточно. Добывались уже и не вспомню откуда большие «от машин» и «от трактора». Особенно ценились треугольники, которые надлежало крепить к куску резины, прикрученному к заднему крылу летательного аппарата. Я немало преуспел в деле выгодного обмена, продажи и перепродажи (знаете ли гены) и к августу моя «Украина» была покрыта светоотражающим пластиком практически полностью! Я ехал и натурально сиял. Как от солнечных бликов, так и от гордости за свою «ласточку» и не могу сейчас сказать, какое сияние было ярче.
Всевозможными изоляционными лентами обматывались рули и рамы, и был суровый разговор с дедом, обнаружившим у себя полное исчезновение запасов этих самых лент, равно как и появление их же на моём гордом байке. Дед, вздыхая и покуривая «Золотую лиру», рассказал мне про дефицит данного ресурса, сдабривая пояснение своё такими звучными эпитетами как «чёртов горбач», «довели страну» и « перестройка вонючая». Я внял его речам, но не сильно. Назад изоленту отмотать уже было невозможно, и это было главным!
И ещё были так называемые «усы». Это были два куска толстой проволоки, торчащие по бокам переднего колеса и закреплённые на одну с ним гайку, украшенные пластмассовыми цветами.
Пластмассовые цветы, друзья мои, доставались на кладбище, уж извините. Нет, у бабушки в вазочке стояли, конечно, пара каких то вычурных веточек неживой красоты. Но как их добыть, не вызвав праведный гнев чопорной старушки? Никак. А на кладбище хоть и страшновато поначалу, но потом уже и не страшно совсем и никто не будет ругать, это уж точно. И такое мародёрство имело место быть. Красота требовала жертв.
В один из тёплых и долгих вечеров, когда мы с приятелями, ангелами китча и бурлеска носились наперегонки, грохоча ключами в сумочках для ключей и треща трещотками из старых открыток
«с новым годом» прикрепленных прищепкой к заднему колесу, по селу пополз жутковатый слух.
Он пополз сразу и отовсюду. Как будто в воду капнули несколько капель чернил и они, секунду повисев в прозрачной пустоте грозными каракатицами, выпуская причудливые щупальца, слились в одну чёрную, непроглядную муть. Серёжку тёть Таниного завтра из Афгана в цинке привезут!
Мы все сразу как-то притихли и было что-то жуткое в этом «в цинке». Никто не знал точно, что это такое, и от этого неведения делалось не по себе. И страшно закричала где-то на огороде тётя Таня, мать Серёжки, «большого пацана» которого я плохо, но помнил, вроде был у него бело-голубой «Иж» и оранжевый шлем в чёрных, вырезанных из всё той же изоленты звёздах, и женщины враз пригорюнившись и сделавшие понимающие лица, пошли к тёть Тане — утешать, и мы все как-то не сговариваясь перестали гонять и трещать, и вроде даже как небо стало ниже и темнее.
И на следующий день приехали военные, и сразу же были похороны, хотя старые бабки и шипели, что так не по людски, и я, вместе с другими мальчишками, обмирая от страха, всё ж пролез через людской частокол и увидел этот самый «цинк» - огромный, как мне тогда показалось, блестящий ящик, на который с воем бросалась растрёпанная и не похожая на себя тётя Таня.
И усатый военный, который командовал лопоухими солдатиками и грубо отвечал моему деду, что открывать нельзя, не законно, запрещено, и что за самовольство он будет вынужден доложить куда следует! И как страшно забарабанила сухая глина по железу, когда зарывали могилу, и внезапная, показавшаяся мне тогда ужасной мысль, которую я отогнал от себя — а ведь венки то у Серёжки пластмассовые, наверняка кто-то утащит потом пару цветов на велосипедные «усы».
И потом всё ходили слухи, не такие густые, а еле уловимые, и от того — ещё более страшные, что в ту же ночь, Тёть танин муж с братьями, дождавшись, когда военные уедут, выкопали Серёжку и посмотрели, и что в гробу то, дескать, был не он! Кто был в гробу слухи не уточняли, а лишь давали крайне смутные и порой абсолютно уже фантастические версии. Да и вообще, был ли такой акт эксгумации — ответственно заверить не могу, но страшные истории ходили до самого конца лета и пластиковых цветов с кладбища никто больше тогда не брал.
Сейчас, читая иногда новости о военных манёврах в странах, названия которых лично я видел исключительно в учебнике «История древнего мира» за пятый класс, я искренне не понимаю, за что тогда погиб тёть Танин Серёжка. В каком месте мир стал лучше от того, что тысячи Серёжек в цинке приехали к тёть Таням. Не знаю. И никто, я думаю, не понимает и не знает.
Ну и ладно.
