Давно-давно устроилась я подрабатывать в больницу. И как-то привезли бабушку, старенькую, тихую, улыбчивую. С ясными-ясными глазами, она взирала на мир с детским восторгом, и, казалось, ей абсолютно все и вся нравится: провисшая койка, жидкая каша, вонючие больничные щи, уколы и капельницы. Бабулька была тяжеленькой: ходить сама не могла, садилась с посторонней помощью, изношенное сердце не давало нормально дышать. И как-то сразу влюбилась она в меня, называла меня "девочка".
Вскоре выяснилось: старушка почти не ходила в туалет не в мою смену, даже по малой нужде - чуть ли не пару раз в сутки просила судно, по "делам более тяжким" - терпела до моего прихода. Спрашивала медсестер: "А девочка - когда же придет девочка?"
Мне, с одной стороны, особой радости эти ее придумки не доставляли. А с другой - было ее очень жалко и хотелось как-то помочь: умыть, остричь ногти, обтереть, проклизмить, покормить. Пусть лежит хорошо. Говорили ли мы? Да так, как бы и ни о чем. А как бы и обо всем. Надо же о чем-то и говорить, пока туалетишь ее или кормишь.
Как-то ночью иду по коридору, заглядываю в палаты - все ли спят, все ли в порядке.
И моя бабулька - сама! сама сидит на своей кровати. И взглядом мне радуется. Спрашивает:
- Девочка, а у тебя есть варенье со смородины? Так чаю со смординкой захотелось...
Пообещала посмотреть и варенье нашлось. Принесла ей.
- А себе чего же не налила? Давай вместе и попьем. Уж ты прости меня, дуру старую. Заблажилось вот.
Принесла и себе чаю. Варенья смородинового (которое я ненавижу просто всю жизнь) напузырила по кружкам щедро, размешала. Сидим, пьем, со смаком таким. Бабулька вся прямо светится. А что? - ночь, снег за окном, кружит в тусклом свете фонаря. А мы в тепле. Соседки по палате сопят. Напились чаю. Уложила я бабушку, укрыла, укутала. Взяла кружки и пошла. В дверях слышу:
- Ффуууххх...
Обернулась. А бабуля моя "отошла".
Так и умерла она с легкой улыбкой. Будто уснула и приснилось ей что-то очень и очень хорошее.
