Суеверий множество, быть суеверным в природе человека. И если в одной стране черный кот или женщина с пустыми ведрами считаются плохими приметами, то в другой раскрыть зонтик внутри дома — хуже чем насвистывать в помещении... Несть им числа, короче говоря, тема громадная и неподъемная.
Речь, однако, пойдет о профессиональных суевериях... Они делятся на общие и личные. Среди общих можно начать с нежелания признать дежурство легким до его окончания, говорить вслух— « в приемном покое все спокойно», прощаясь с коллегами употреблять слова» до скорой встречи», мифологическая вера в зависимость поступлений в больницу от фазы луны, парность диагнозов и так далее. А вот личные ...
Они могут быть довольно странными, даже причудливыми. Но их возникновения имеют под собой реальные события, частично объясняющие персональные фобии и идиосинкразии. Могу поделиться несколькими, коли интересно.
Терпеть не могу, когда меня хвалят до начала работы, боюсь сглазить, на «доктор, мы наслышаны о вас, вас так хвалят» — хмуро обрываю со словами: все это слухи, по большей частью вранье. И никаких хай файвинг или ликований до полного успешного окончания работы, слишком много ошибок случаются в последние 5 минут полета и приземления( наркоз очень похож на полет) Более того, мои коллеги и больные уведомлены о «правиле 200 метров доктора Ашнина»: мы начинаем праздновать хорошую работу только по выписке больного, когда его семья его увозит домой, не менее 200 метров от госпиталя. Это суеверие возникло, когда выписавшийся больной отъехал от госпиталя метров на 150, вдруг машина резко развернулась и на всех парах подлетела к приемному покою — осложнение, пациенту резко поплохело.
Однако самое сильное и странное суеверие, очень личное — запрет на употребление няшных слов о моих педиатрических пациентах, особенно слово “cutе”, миленький. По правде говоря, это слово просто вне закона, опытные медсестры учат молодых никогда-никогда не употреблять его в моем присутствии, правило гласит: они няшные только при выписке, никаких восторгов и захваливания до этого момента. По правде говоря, эта странность граничит с фобией...
Что же вызвало такой нелепый и сильный заскок у матерого врача? История эта случилась почти четверть века назад, когда я, старший резидент в тренировочной программе по анестезиологии получил не совсем обычного пациента — мальчика 2-3 лет с вирусным разрастанием в горле, мешающим ему дышать и даже плакал он неслышно, сипло.
Это был самый хорошенький пациент, маленький ангел с прекрасными голубыми глазами и длинными вьющимися льняными волосами. Суровые медсестры операционной не могли наахаться и тетешкали его, передавая с рук на руки, чирикая слово “ cutе” много раз. Я же готовился к очень сложному наркозу, педиатрическая оториноларингология может быть очень опасной, иногда — смертельно опасной. Так и случилось, немедленно по вводу в наркоз мышцы ребенка расслабились, в том числе и мышцы гортани, разрастание сдвинулось и закупорило вход в тр@хею. Поступление кислорода стало невозможным. Я быстро понял надвигающуюся катастрофу: ничего из моего арсенала мер успеха не принесло, содержание кислорода в крови начало падать, инструктор по анестезиологии повторил весь комплекс, полагаясь на свою матерую сноровку — ничего. Катастрофа приближалась со скоростью самолета в финальном пике, содержания кислорода упала до критического уровня, ребенок посинел и его сердце стало замедляться, мы приближались к ситуации невозвратимого поражения мозга и сердца.
Все спас профессор оториноларингологии — отодвинув всех в сторону, он схватил спасительный инструмент и протаранил разрастание, возобновив подачу кислорода. Затем они произвели тр@хеотомию, вставили трубочку, я вывел ребенка из наркоза и, к своему ужасу, увидел признаки поражения мозга, вызванные недостатком кислорода. Я немедленно приписал всю вину себе, перевел его в реанимацию и побежал искать педиатрического невропатолога-интенсевиста.
Пришел мужик, заканчивающий свой 11 год тренировок, редкой силы уникальный специалист, посмотрел его и пришел к заключению: необратимых повреждений нет, наблюдаем. Так я и провел следующие двое суток, помогая ухаживать за ребенком, меня гнали домой, я не находил в себе сил покинуть моего маленького ангелочка, его мама выходила и заходила, обходы за обходами, госпиталь учебный, каждая специальность обходит своей командой, раз за разом его историю докладывают сухим медицинским жаргоном.
Должно быть, меня сильно контузило ужасом и виной, жалостью к моему пациенту, почти погибшему у меня на глазах. Наконец, невропатолог решил меня услать домой, назначив ему повторное исследование электрической активности — все в норме. Обняв меня за плечи, он вывел меня из реанимации и передал моим инструкторам с рекомендацией дать мне пару дней отдыха. И меня, контуженного страхом, отправили домой.
Пришел домой, лед в груди — дышать мешает, мозги в тумане и отупение, никаких эмоций, опустошенность. Надо что-то делать, я даже заснуть не могу. Вынул водку из морозильника, налил полстакана, выпил. Отпустило, в груди потеплело, самого же затрясло и я расплакался...
Ребенок выписался домой, я вернулся к своим обязанностям, по иронии судьбы я еще дважды давал ему наркоз, мама меня знала по имени, ребенок узнавал, правда, без особой радости, опять ты с твоей вонючей гадостью...
Все зажило и у него и у меня. Все, за исключением одной странности: каждый раз, услышав треклятое слово “cutе” шерсть поднималась дыбом и я мысленно переносился в то ужасное утро. Медсестры меня берегут, понимающе относясь к моему суеверию. Кому-то я рассказал об этом случае, что ли, не помню уже. Вот такая история, надеюсь, вы не осудите меня за мои человеческие слабости, просто я уверен — если у вас нет пока профессиональных суеверий, то со временем они появятся.
Michael Ashnin
