«Держать хорошую собаку, имея рядом с собой умную и преданную женщину, – это тоже признак счастья!» – сказал кто-то из великих людей эпохи Возрождения, и, возможно, по этой причине я до сих пор не женился… А насчет собаки…
Жили мы тогда в глухой таежной деревеньке, затерянной в бескрайних лесах Коми АССР. Мы – это моя мать, всю жизнь проработавшая дояркой в колхозе, безрадостное существование которой усугублял своими постоянными запоями ее муж, мой папаша.
Отец работал в леспромхозе вальщиком леса и считался бы отличным специалистом, если бы не его пагубная страсть к алкоголю. Во хмелю он частенько поколачивал жену, подкрашивая её и без того трудную жизнь фиолетовыми синяками.
Сестра Танька, пятилетнее существо, считавшее непременным долгом испортить мою вольготную жизнь молчаливым, но постоянным присутствием.
И, наконец, я, четырнадцатилетний любитель неограниченной свободы, который на великую радость учителям в следующем году должен закончить восьмилетнюю школу. По мере взросления сестры я пользовался всё более возрастающей свободой, пропадал на рыбалке или уходил в лес, поход в который для Таньки был под строжайшим запретом.
Зимой же я увлекался охотой. Своего ружья у меня не было, и я расставлял силки на птиц или петли на зайцев, но самой большой добычей у меня был рябчик, подраненный кем-то из охотников. По этой причине он не мог взлететь, и я, внутренне обливаясь слезами, мужественно добил его палкой.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, мой приятель – дед Степан – пригласил меня к себе:
– Вижу, вырос, – задумчиво произнес он, пристально разглядывая мою худосочную фигуру. – Вот подарок хочу тебе сделать, – с этими словами дед протянул старенькую двустволку – мою давнишнюю мечту.
– Пошли во двор, – он, кряхтя поднялся с колченогого стула, и мы вышли на улицу, где он отвязал скулившую от нетерпения годовалую лайку, свою гордость и зависть всех уважающих себя охотников деревни, и сунул кожаный поводок мне в руку. Затем достал из сарая широкие охотничьи лыжи, подбитые лосиной шкурой, и тоже протянул их мне.
– Пользуйся, но с умом! – коротко сказал старик и, потрепав напоследок собаку, зашаркал к дому, вытирая глаза, а я остался посреди двора, не веря своему счастью.
Пролетел еще год. Я набирался охотничьего опыта, а вместе со мной взрослел и Чижик – так звали лайку. Пёс привык ко мне, и я без опаски, что он вернётся к деду, брал его с собой в лес, где Чижик одинаково хорошо шёл на белку, поднимал стайки рябчиков и отлично брал лису. Невысокий в холке, стремительный в броске, с необычайно преданными глазами и ласковым, дружелюбным нравом пес скорее походил на домашнего терьера, чем на матерую охотничью собаку. Я не верю в переселение душ, но иногда мне казалось, что Чижик своим вниманием и заботой заменял мне в конец спившегося отца.
Быстро закончилось короткое северное лето, и на юг потянулись косяки диких гусей и уток, нежным мясом которых мы с Чижиком нередко баловали домашних.
Вот и сегодня с утра я начал собираться в лес, на дальнее болото, где обычно сбивались в стаи утки перед отлётом в дальние края, а пёс, чувствуя приятное времяпровождение, крутился под ногами, покусывая меня за сапоги и нетерпеливо повизгивая.
Вышли мы во второй половине дня и, едва зайдя в лес, я вогнал в стволы два патрона с крупной дробью, и мы углубились в тайгу по разбитой осенней дороге.
До Утиного болота было километров шесть, и я шёл не спеша, погруженный в свои уже не детские мысли, надеясь дотемна вернуться домой с добычей. Вот и поворот – осталось совсем немного.
Я оторвался от своих дум и, окриком успокоив лайку, внимательно всмотрелся в открывавшуюся передо мной широкую просеку.
– Вот зараза! – вырвалось у меня непроизвольное восклицание. Прямо на меня на четырех лапах, низко пригнув к земле голову, шёл медведь, занятый своими, медвежьими, заботами.
Зверюга, видимо, ещё не нашёл свою лёжку, потому что его урчание было скорее довольным, чем раздражённым, а сам он был сытый, с лоснящейся шерстью и нагулянным за лето жиром.
Ситуация была катастрофической, потому что у меня в стволах была дробь, а перезарядить пулю не успевал – до столкновения оставались считанные метры. Я непроизвольно икнул, скорее от удивления, чем от страха, испугаться я не успел. Зверь поднял голову, и наши взгляды встретились. «Никогда не смотри зверю в глаза!» – вспомнились слова деда, а руки машинально вскидывали ружье к плечу. Медведь опешил не менее меня и, глухо зарычав, встал на задние лапы, а передние протянул ко мне.
«Ого-го, какой здоровый! Дуплетом по глазам и бежать, если успею! – мелькнуло в голове. Внезапно из кустов с треском вылетел Чижик и с жутким визгом взлетел зверю на холку. Всё завертелось. Медведь яростно размахивал передними лапами, пытаясь сбросить с себя пса, который остервенело рвал ему загривок, я метался, изыскивая возможность наиболее удачной позиции для выстрела, боясь зацепить лайку.
Брызнула кровь из разорванного бока Чижика, страшный удар вырвал у меня из-под ног дорогу и швырнул в овраг. Ударившись головой об сосну, я потерял сознание.
Когда я очнулся, короткий октябрьский день подходил к концу. Осторожно ощупал тело. Левый рукав телогрейки разорван, сочится кровь из плеча, сильно болит грудь, а кости, кажется, целы. Поднеся руку к саднящему лицу, я нащупал содранную с левого виска до скулы кожу.
«Где же Чижик, что с ним? – с трудом соображая, подумал я. Подавив приступ тошноты и встав на четвереньки, я выполз на дорогу, на обочине которой лежало обезображенное тело моей собаки, а рядом – разбитое ружье.
– Чижик, Чижик! – хрипло позвал я, подтаскивая к себе за ремень изуродованный подарок деда. Пес не шевельнулся, и я, опираясь на ствол, поднялся на трясущиеся ноги.
«Мертв! Как же его дотащить?», – я не допускал даже проблеска мысли, чтобы оставить бездыханное тело собаки в лесу. Оглядевшись, я заметил невдалеке кучу веток, оставленную лесозаготовителями, и, кряхтя от боли, вытащил большую еловую лапу. Затем, бережно переложив на неё не подающее признаков жизни тело Чижика, я снял ремень и, привязав ветку к патронташу, тронулся в обратный путь, используя остатки ружья как подпорку.
Стемнело. На небе зажглись крупные, с кулак, необычайно яркие звёзды, а я шёл, шатаясь из стороны в сторону, отгоняя свободной рукой разноцветные круги, бешеным хороводом мельтешащие перед глазами.
Брезжил синеватый рассвет, когда я, поднявшись на гору, откуда деревня открывалась, как на ладони, остановился и перевел дух. Я дошел!
Привычно отыскав глазами свой дом, я решил оставить Чижика на горе, чтобы самому спуститься за лопатой и похоронить его.
Через полчаса я подходил к палисаднику, но увиденное возле калитки тело моей собаки заставило меня перекреститься. Что это – видение, призрак? На тропинке лежал мой пёс в такой же позе, в какой я его оставил на горе. Я еще раз перекрестился – видение не исчезало.
Внезапно Чижик пошевелился, видно, чуя моё приближение, а я бросился перед ним на колени и поднял его голову. Мы смотрели друг другу в глаза, и столько удовлетворения было в его взгляде, что я не выдержал и разрыдался.
Да, это был он, мой ангел-хранитель, который, собрав последние силы, истекая кровью, повинуясь зову маленького преданного сердца, спустился с горы, чтобы убедиться, что я, его хозяин, дошёл и дошёл живой.
Пес лизнул меня в щеку, прощаясь, по телу его пробежала судорожная дрожь, и он, вытянувшись в предсмертной агонии, закрыл глаза.
Скрипнула створка ворот, и вышла Танька, закутанная в тёплую шаль. Расширенными от ужаса глазами она посмотрела на меня, плачущего навзрыд, затем перевела взгляд на безжизненное тело Чижика. Осознав своим семилетним умишком, что произошло нечто страшное, Танька поднесла сжатые кулачки к лицу и завыла – тоненько, по-бабьи. Затем, не утирая слёз, катившихся по её пухлым щекам крупными градинами, она сняла шаль, накрыла ею собаку, заботливо подоткнув по краям и, присев рядом на корточки, обняла меня за плечи…
…Прошло много лет, но я по-прежнему не держу собаку, несмотря на то, что друзья не раз предлагали мне элитных, клубных щенков.
Подчиняясь неумолимым требованиям врачей подлечить нервную систему и больные ноги, я купил маленький домик на окраине небольшого провинциального городка.
Стояла глубокая осень. Ночами я тоскливо слушал шум надоедливого дождя, пялясь в осточертевший телевизор, а днём же, если позволяла погода, выходил на лавочку перед домом погреться в лучах остывавшего ноябрьского солнца.
Через дорогу жила молодая семья, у которой был четырёхлетний сын Игнат, маленький, рассудительный мужичок, который часами копался в куче песка. Иногда он подходил ко мне, усаживался на противоположную сторону скамейки, но на все мои попытки заговорить с ним, убегал.
Сегодня с утра шёл дождь, поэтому я, сидя в кресле у окошка, прихлебывал остываваший кофе, с тоской поглядывая на пустынную улицу. Неожиданно раздался стук в дверь.
– Войдите, не заперто! – крикнул я и с удивлением поднял брови, увидев на пороге своего маленького соседа. Малыш был одет в тёплую куртку с капюшоном, с которой стекали струйки дождя, и держал в руках серый, жалобно пищавший комочек.
– Это Пальма! – он немного помолчал, собираясь с мыслями и веско добавил: – Она – мальчик! Нельзя тебе без собаки, это ведь друг – правда?! – вопрошающе-утвердительно продолжал Игнат, не сводя с меня пристального взгляда и сосредоточенно ковыряя пальцем в носу. Он опустил щенка на пол.
Пока я размышлял над простыми словами ребёнка, пёсик, ковыляя на слабых ножках, деловито двинулся по комнате, сделал лужу на паласе и подошёл ко мне. Неуверенно махнув куцым хвостиком, ткнулся в подставленную ладонь влажным носом и доверчиво поднял на меня глазенки-бусинки – глаза моего преданного Чижика.
– Конечно правда, Игнат! – серьёзно, как взрослому, ответил я, и отвернувшись к окну, проглотил невольно подступивший к горлу комок.
© Г. Перминов
